Мне канешна грех жаловацца на сваё детство. Редко каво из маих товарищей абкружали такой заботай и вниманием как меня. Мамаша мичтала зделать из меня Моцарта, или на худой канец Шапена. Ва втаром классе в маю комнату завалакли агромную пианину и велели учицца в музыкальной школе. Ну хуле, надо так надо, через некатарое время я надрачился извлекать из этава сатанинскава инструмента всякие санаты, этюды и минуэты. Мало таво, за каждую правинность в школе, я должын был ебашыть па два часа всякии фуги-хуюги, развликая всех саседей нашева дома, так што ани перестали са мной здаровацца и занесли всю нашу симью в разряд атщипенцев. Харошая бинзопила мигом бы исправила эту праблему, но я чота ачковал и продолжал исправно наяривать всякие класические милодии аж до шыстова класса.
У папулика, на эту тему, пастаянно возникали с мамашей всякие трения, патамушто ана хатела, как я сичас панимаю, вырастить из меня утанчоннова метросексуала, а папулик наабарот, хател штоб я вырос настаящим мужыком. В связи с этим, в десять лет меня записали на бокс. Черес два занятия, я пришол дамой с разбитой хлебареской и радители чуть не развелись.Мамаша апилировала всякими довадами, что типа, мне там атабьют фсе мазги и я вырасту алигафреном, а папулик гундел, что от музыки я ещё быстрей ёбнусь, да и ему нездаровицца от пастаяннава шума фквартире. Я думал, што наконецта ани паставят на маём васпитании крест и я смагу шараёбится па улицам, как все нармальные дети, но хуй там, пабидила дружба.
Папулик атвел меня на секцию вольной барьбы. О чем та папиздеф с тренером, он пагладил меня па галаве, с любовью в глазах назвал меня будущим Карелиным и ушол, а я астался.
На первых тринировках пабароцца са мной выстраивалась целая очередь, патамушто я там был самый щуплый и бароть меня было адно удовольствие. Весу ва мне было килаграм сорок, а все астальные битюги были гараздо тижилей и больше, паэтаму, каждый щитал сваим долгом, хатябы рас за занятие бросить меня об кавёр и навалицца сверху, типа, как он меня технично уложил на лапатки. Патом я стал хитрее, пастаянно убегал облегчицца, папить вады или завязать шнурки. Меня всё равно отлавливали и швыряли с завидным пастаянством, так што я даже стал привыкать к этаму састаянию.
Папулик недоумивал, што за хуйня такая, все ат спорта здаравеют и укрипляются, а я чах на глазах и имел низдаровый, бледный вид. И всё сваливал на занятия музыкой, типа, ана разрушаит маё психическое и физическое здаровье. В школе реска упала успиваемость, вследствии чиво возросло каличество часоф проводимых за фартепьяной. Еще тренер выдумал такую хуйню, пачиму,- спрасил он перед разминкой, -все с табой атрабатывают всякие браски, а ты нискем не отрабатываешь, нипарядок, нука пайдем…
Кароче, у миня паявилась грыжа. Доктор сказал матери, что это хуйня, и не такое выризают, и вабще апирация пад общим наркозам, так што я ничиво не пачуствую.
В палате на восемь челавек, мне выделили тумбачку, стул и кравать у самаво окна. Кантингент бальных состоял из двух старых пирдуноф-шахматистов, вечно спящего, патлатого чувака в тельняшке и трех пацанов постарше меня.
На читвертую или пятую ночь после апирацыи, я праснулся журчануть. Рядом с маей краватью стаял патлатый и чота бурчал. Я, мяхка гаваря, слихка прихуел и так патихоньку спрасил, -вам чиво, дядя, ниспицца?
А он накланился ка мне и стал запирать пра каких то гогов и магогов, потряхивая патлами и тыкая пальцем мне в лоп. И вот тогда я заарал. Хуй ево знает, как у меня не разашлись швы, но арал я так, што заспаная бапка в белом халате все время диржалась за серце, пака я обьяснял ей сваё видение данной ситуацыи. А патлатый от неажиданности упал на пол, апракинул дедам шахматы и обмачился.
Забирая меня из бальницы, мамаша радосна говорила доктору, что сиводня у нас будут гости и я как рас смогу чивонибудь им сыграть… Они очень просят.